Неточные совпадения
Оно и правда: можно бы!
Морочить полоумного
Нехитрая статья.
Да быть шутом гороховым,
Признаться, не хотелося.
И так я
на веку,
У притолоки стоючи,
Помялся
перед бариномДосыта! «Коли мир
(Сказал я, миру кланяясь)
Дозволит покуражиться
Уволенному
баринуВ останные часы,
Молчу и я — покорствую,
А только что от должности
Увольте вы меня...
Всякое стеснение
перед барином уже давно исчезло. Мужики приготавливались обедать. Одни мылись, молодые ребята купались в реке, другие прилаживали место для отдыха, развязывали мешочки с хлебом и оттыкали кувшинчики с квасом. Старик накрошил в чашку хлеба, размял его стеблем ложки, налил воды из брусницы, еще разрезал хлеба и, посыпав солью, стал
на восток молиться.
— Ну-ка,
барин, моей тюрьки, — сказал он, присаживаясь
на колени
перед чашкой.
— Такой приказ, так уж, видно, следует, — сказал швейцар и прибавил к тому слово: «да». После чего стал
перед ним совершенно непринужденно, не сохраняя того ласкового вида, с каким прежде торопился снимать с него шинель. Казалось, он думал, глядя
на него: «Эге! уж коли тебя
бары гоняют с крыльца, так ты, видно, так себе, шушера какой-нибудь!»
— Слышишь, Фетинья! — сказала хозяйка, обратясь к женщине, выходившей
на крыльцо со свечою, которая успела уже притащить перину и, взбивши ее с обоих боков руками, напустила целый потоп перьев по всей комнате. — Ты возьми ихний-то кафтан вместе с исподним и прежде просуши их
перед огнем, как делывали покойнику
барину, а после перетри и выколоти хорошенько.
Тут только, оглянувшись вокруг себя, он заметил, что они ехали прекрасною рощей; миловидная березовая ограда тянулась у них справа и слева. Между дерев мелькала белая каменная церковь. В конце улицы показался
господин, шедший к ним навстречу, в картузе, с суковатой палкой в руке. Облизанный аглицкий пес
на высоких ножках бежал
перед ним.
Перегиб такой, как у камергера или у такого
господина, который так чешет по-французски, что
перед ним сам француз ничего, который, даже и рассердясь, не срамит себя непристойно русским словом, даже и выбраниться не умеет
на русском языке, а распечет французским диалектом.
Я так думаю, что это она вас заочно благословляла; да, видно, не привел ее
господь (
перед последним концом) взглянуть
на своих деточек.
— Да вот этот
господин, может быть, Петр-то Петрович! По разговору видно, что он женится
на его сестре и что Родя об этом,
перед самой болезнью, письмо получил…
Третьего дня я еще и не знал, что он здесь стоит в нумерах, у вас, Андрей Семенович, и что, стало быть, в тот же самый день, как мы поссорились, то есть третьего же дня, он был свидетелем того, как я
передал, в качестве приятеля покойного
господина Мармеладова, супруге его Катерине Ивановне несколько денег
на похороны.
К довершению всего, мужики начали между собою ссориться: братья требовали раздела, жены их не могли ужиться в одном доме; внезапно закипала драка, и все вдруг поднималось
на ноги, как по команде, все сбегалось
перед крылечко конторы, лезло к
барину, часто с избитыми рожами, в пьяном виде, и требовало суда и расправы; возникал шум, вопль, бабий хныкающий визг вперемежку с мужскою бранью.
Ему вдруг стало досадно
на самого себя, зачем он так распространился
перед этим
барином.
— Болтун, — сказала о нем Любаша. — Говорит, что у него широкие связи среди рабочих, а никому не
передает их. Теперь многие хвастаются связями с рабочими, но это очень похоже
на охотничьи рассказы. А вот
господин Зубатов имеет основание хвастаться…
— Ну вот, шутка! — говорил Илья Ильич. — А как дико жить сначала
на новой квартире! Скоро ли привыкнешь? Да я ночей пять не усну
на новом месте; меня тоска загрызет, как встану да увижу вон вместо этой вывески токаря другое что-нибудь, напротив, или вон ежели из окна не выглянет эта стриженая старуха
перед обедом, так мне и скучно… Видишь ли ты там теперь, до чего доводил
барина — а? — спросил с упреком Илья Ильич.
— Брось сковороду, пошла к
барину! — сказал он Анисье, указав ей большим пальцем
на дверь. Анисья
передала сковороду Акулине, выдернула из-за пояса подол, ударила ладонями по бедрам и, утерев указательным пальцем нос, пошла к
барину. Она в пять минут успокоила Илью Ильича, сказав ему, что никто о свадьбе ничего не говорил: вот побожиться не грех и даже образ со стены снять, и что она в первый раз об этом слышит; говорили, напротив, совсем другое, что барон, слышь, сватался за барышню…
Минут через десять Штольц вышел одетый, обритый, причесанный, а Обломов меланхолически сидел
на постели, медленно застегивая грудь рубашки и не попадая пуговкой в петлю.
Перед ним
на одном колене стоял Захар с нечищеным сапогом, как с каким-нибудь блюдом, готовясь надевать и ожидая, когда
барин кончит застегиванье груди.
Тарантьев делал много шума, выводил Обломова из неподвижности и скуки. Он кричал, спорил и составлял род какого-то спектакля, избавляя ленивого
барина самого от необходимости говорить и делать. В комнату, где царствовал сон и покой, Тарантьев приносил жизнь, движение, а иногда и вести извне. Обломов мог слушать, смотреть, не шевеля пальцем,
на что-то бойкое, движущееся и говорящее
перед ним. Кроме того, он еще имел простодушие верить, что Тарантьев в самом деле способен посоветовать ему что-нибудь путное.
— Что это,
барин! — вопила она с плачущим, искаженным лицом, остановясь
перед ним и указывая
на дверь, из которой выбежала. — Что это такое, барышня! — обратилась она, увидевши Марфеньку, — житья нет!
— Ну, иной раз и сам: правда, святая правда! Где бы помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло возьмет, не вытерпишь, и пошло! Сама посуди: сядешь в угол, молчишь: «Зачем сидишь, как чурбан, без дела?» Возьмешь дело в руки: «Не трогай, не суйся, где не спрашивают!» Ляжешь: «Что все валяешься?» Возьмешь кусок в рот: «Только жрешь!» Заговоришь: «Молчи лучше!» Книжку возьмешь: вырвут из рук да швырнут
на пол! Вот мое житье — как
перед Господом Богом! Только и света что в палате да по добрым людям.
— Вы видите
перед собой,
господа присяжные заседатели, характерное, если можно так выразиться, преступление конца века, носящее
на себе, так сказать, специфические черты того печального явления разложения, которому подвергаются в наше время те элементы нашего общества, которые находятся под особенно, так сказать, жгучими лучами этого процесса…
Половодов открыл форточку, и со двора донеслись те же крикливые звуки, как давеча. В окно Привалов видел, как Ляховский с петушиным задором наскакивал
на массивную фигуру кучера Ильи, который стоял
перед барином без шапки.
На земле валялась совсем новенькая метла, которую Ляховский толкал несколько раз ногой.
— А вот, — вынул вдруг Иван Федорович пачку денег, — вот деньги… те самые, которые лежали вот в том пакете, — он кивнул
на стол с вещественными доказательствами, — и из-за которых убили отца. Куда положить?
Господин судебный пристав,
передайте.
— Батюшка, Аркадий Павлыч, — с отчаяньем заговорил старик, — помилуй, заступись, — какой я грубиян? Как
перед Господом Богом говорю, невмоготу приходится. Невзлюбил меня Софрон Яковлич, за что невзлюбил —
Господь ему судья! Разоряет вконец, батюшка… Последнего вот сыночка… и того… (
На желтых и сморщенных глазах старика сверкнула слезинка.) Помилуй, государь, заступись…
«Модница» — молодая кобылка,
на которую Струнников возлагает большие надежды. Конюха знают это и зараньше ее настегали, чтоб она взвивалась
на дыбы и «шалила»
перед барином.
Обыкновенно
перед приездом
господ отыскивали в одном из трактиров немудрящего повара или даже приехавшего в побывку трактирного полового и брали в усадьбу
на время пребывания барыни.
На другой день, ранним утром, началась казнь.
На дворе стояла уже глубокая осень, и Улиту, почти окостеневшую от ночи, проведенной в «холодной», поставили
перед крыльцом,
на одном из приступков которого сидел
барин,
на этот раз еще трезвый, и курил трубку. В виду крыльца,
на мокрой траве, была разостлана рогожа.
Старый лакей, который служил здесь еще во времена крепостного права, знающий привычки старого
барина, в известный час поставит
перед ним столик с прибором и дымящейся серебряной миской и осторожно будит его, посматривая
на часы...
Он рассказал Лаврецкому, как Глафира Петровна
перед смертью сама себя за руку укусила, — и, помолчав, сказал со вздохом: «Всяк человек, барин-батюшка, сам себе
на съедение предан».
— Отметаются все твои старые грехи, Конон, — сказал Гермоген, кладя руку
на голову новообращенного. — Взыщутся старые грехи
на иноке Кирилле, а раб божий Конон светлеет душой
перед господом.
Тарантас поехал, стуча по мостовинам;
господа пошли сбоку его по левую сторону, а Юстин Помада с неопределенным чувством одиночества, неумолчно вопиющим в человеке при виде людского счастия, безотчетно перешел
на другую сторону моста и, крутя у себя
перед носом сорванный стебелек подорожника, брел одиноко, смотря
на мерную выступку усталой пристяжной.
— Иная, батюшка, и при отце с матерью живет, да ведет себя так, что за стыд головушка гинет, а другая и сама по себе, да чиста и
перед людьми и
перед Господом.
На это взирать нечего. К чистому поганое не пристанет.
Пока студенты пили коньяк, пиво и водку, Рамзес все приглядывался к самому дальнему углу ресторанного зала, где сидели двое: лохматый, седой крупный старик и против него, спиной к стойке, раздвинув по столу локти и опершись подбородком
на сложенные друг
на друга кулаки, сгорбился какой-то плотный, низко остриженный
господин в сером костюме. Старик перебирал струны лежавших
перед ним гуслей и тихо напевал сиплым, но приятным голосом...
Он упал
на колени
перед наибольшиим хозяином, чудищем мохнатыим, и возговорил голосом жалобныим: «Ох ты гой еси,
господин честной, зверь лесной, чудо морское! как взвеличать тебя — не знаю, не ведаю.
Впрочем, вечером, поразмыслив несколько о сообщенном ему прокурором известии, он, по преимуществу, встревожился в том отношении, чтобы эти кляузы не повредили ему как-нибудь отпуск получить, а потому, когда он услыхал вверху шум и говор голосов, то, подумав, что это, вероятно, приехал к брату прокурор, он решился сходить туда и порасспросить того поподробнее о проделке Клыкова; но, войдя к Виссариону в гостиную, он был неприятно удивлен: там
на целом ряде кресел сидели прокурор, губернатор, m-me Пиколова, Виссарион и Юлия, а
перед ними стоял какой-то
господин в черном фраке и держал в руках карты.
Но Макар Григорьев, разумеется, не лег, а встал даже
перед барином на ноги.
Груша ушла, и через несколько минут робкими и негромкими шагами
на балкон вошла старая-престарая старушка, с сморщенным лицом и с слезливыми глазами. Как водится, она сейчас же подошла к
барину и взяла было его за руку, чтобы поцеловать, но он решительно не дал ей того сделать; одета Алена Сергеевна была по-прежнему щепетильнейшим образом, но вся в черном. Супруг ее, Макар Григорьич, с полгода
перед тем только умер в Москве.
Когда Вихров возвращался домой, то Иван не сел, по обыкновению, с кучером
на козлах, а поместился
на запятках и еле-еле держался за рессоры: с какой-то радости он счел нужным мертвецки нализаться в городе. Придя раздевать
барина, он был бледен, как полотно, и даже пошатывался немного, но Вихров, чтобы не сердиться, счел лучше уж не замечать этого. Иван, однако, не ограничивался этим и, став
перед барином, растопырив ноги, произнес диким голосом...
—
Господин министр, — начал он, сам стоя и не сажая Вихрова, — поручил мне вам
передать: в какую губернию вы желаете быть отправлены и определены
на службу?
— Сделайте милость! — промычал еще раз Иван и стал уж
перед барином на колени.
Вероятно, думал: увидит
барин, какую Лукьяныч махину соорудил, скажет:"Эге! стало быть, хорошо старостой-то служить!"Представил мне всю семью, от старшего сына, которого незадолго
перед тем из Москвы выписал, до мелконького-мелконького внучка Фомушки, ползавшего по полу
на карачках.
Теперь
перед ним стоял сам «
барин» — и вот к услугам этого «
барина» готова не рессорная коляска, запряженная четверней караковых жеребцов, с молодцом-кучером в шелковой рубашке
на козлах, а ободранная одноколка, с хромым мерином, который от старости едва волочил ноги, и с ним, Лукьянычем, поседевшим, сгорбившимся, одетым в какой-то неслыханный затрапез!
Теперь, когда наступание
на ноги, за всесословным его распространением, приобрело уже до такой степени обычный характер, что никого не заставляет даже краснеть, домашнее дело этих
господ, то есть защита интересов культурности, до такой степени упростилось, что они увидели
перед собою пропасть праздного времени, которое и решились наполнить бесцельным шатанием по бесчисленным заграничным stations de sante, [курортам (франц.)] где праздность находит для себя хоть то оправдание, что доставляет занятие и хлеб бесконечному сонмищу комиссионеров, пактрэгеров и динстманов.
Бунтовщики не удовольствовались этим, а какими-то неисповедимыми путями, через десятки услужливых рук, добрались наконец до неприступного и величественного m-r Чарльза и
на коленях умоляли его замолвить за них словечко
барину. В пылу усердия они даже пообещали ему подарить «четвертной билет», но m-r Чарльз с величественным презрением отказался как от четвертного билета, так и от ходатайства
перед барином.
И он, хотя сидел рядом со мной и мы вместе пили пиво, закричал
на меня: «Во-первых, я вам не поручик, а
господин поручик, а во-вторых… во-вторых, извольте встать, когда вам делает замечание старший чином!» И я встал и стоял
перед ним как оплеванный, пока не осадил его подполковник Лех.
— А как бы тебе сказать? — отвечал он, — пришед в пустыню, пал ниц
перед господом вседержителем, пролиял пред ним печаль сердца моего, отрекся от соблазна мирского и стал инок… А посвящения правильного
на мне нет.
Господа взъерепенились, еще больше сулят, а сухой хан Джангар сидит да губы цмокает, а от Суры с другой стороны еще всадник-татарчище гонит
на гривастом коне,
на игренем, и этот опять весь худой, желтый, в чем кости держатся, а еще озорнее того, что первый приехал. Этот съерзнул с коня и как гвоздь воткнулся
перед белой кобылицей и говорит...
И вот я допил стакан до дна и стук им об поднос, а она стоит да дожидается, за что ласкать будет. Я поскорее спустил
на тот конец руку в карман, а в кармане все попадаются четвертаки, да двугривенные, да прочая расхожая мелочь. Мало, думаю; недостойно этим одарить такую язвинку, и
перед другими стыдно будет! А
господа, слышу, не больно тихо цыгану говорят...
Законы, я полагаю, пишутся для всех одинакие, и мы тоже их мало-мальски знаем: я вот тоже поседел и оплешивел
на царской службе, так пора кое-что мараковать; но как собственно объяснял я и в докладной записке
господину министру, что все мое несчастье единственно происходит по близкому знакомству
господина начальника губернии с госпожою Марковой, каковое привести в законную ясность я и ходатайствовал
перед правительством неоднократно, и почему мое домогательство оставлено втуне — я неизвестен.
Оне только и скажут
на то: «Ах, говорит, дружок мой, Михеич, много, говорит, я в жизни моей перенесла горя и перестрадала, ничего я теперь не желаю»; и точно: кабы не это, так уж действительно какому ни
на есть
господину хорошему нашей барышней заняться можно: не острамит, не оконфузит
перед публикой! — заключил Михеич с несколько лукавой улыбкой, и, точно капли кипящей смолы, падали все слова его
на сердце Калиновича, так что он не в состоянии был более скрывать волновавших его чувствований.
В это время навстречу этим
господам,
на другом конце бульвара, показалась лиловатая фигура Михайлова
на стоптанных сапогах и с повязанной головой. Он очень сконфузился, увидав их: ему вспомнилось, как он вчера присядал
перед Калугиным, и пришло в голову, как бы они не подумали, что он притворяется раненым. Так что ежели бы эти
господа не смотрели
на него, то он бы сбежал вниз и ушел бы домой с тем, чтобы не выходить до тех пор, пока можно будет снять повязку.